Давайте поговорим о роли предприятий в развитии российской экономики и о процессах адаптации экономики к тому, что происходит в окружающем мире.
Приспособление к меняющимся условиям – это существенный элемент жизни предприятий. Вроде бы ничего особенного в этом нет. Однако почему мы употребляем термин «адаптация»? Потому что все прекрасно помнят, насколько тяжелы были экономические условия последние полтора-два десятка лет. Предприятия в этот период попали в принципиально иные условия. Большую часть этого времени страна переживала глубочайший экономический кризис, ставивший под угрозу сам факт существования экономических агентов. Предприятия, во всяком случае, большинство из них, неоднократно оказывались на грани выживания, некоторые даже погибли. Но погибло на самом деле меньше предприятий, чем можно было ожидать, исходя из остроты кризиса. И экономика в целом тоже неоднократно находилась вроде бы на грани, но – не погибла. И этот феномен связан именно с адаптационными возможностями экономики.
Так уж получилось, что мы (я имею в виду прежде всего экспертов-макроэкономистов) практически всегда недооценивали адаптационные возможности экономики. Если вспомнить рубеж 80-90-х годов, когда кризис стоял на пороге и оценивалась потенциальная глубина этого кризиса, то считалось, что даже 5-7% – это очень глубокое падение. А падения на 20-30% признавались как невозможный и катастрофический вариант. Иначе говоря, думали, что если вдруг экономика страны провалится на 20-30%, это будет катастрофа глобального характера, за которой неминуемо последует коллапс в буквальном смысле: остановится общественный транспорт, перестанут ходить поезда, метро, рейсовые автобусы, прекратится электро- и теплоснабжение жилого фонда, разрушится торговля, разрушится межрегиональное сообщение и т.д. Иными словами, при таком развитии событий ожидалась прямо-таки социально-экономическая катастрофа времен упадка Римской Империи. Причем, так думали не какие-нибудь поверхностно мыслящие журналисты, а самые лучшие специалисты по советской и российской экономике.
Но, как показала жизнь, ситуация развивалась самым что ни на есть парадоксальным образом. С одной стороны, экономика страны провалилась не на 20, не на 30%, а, как минимум, на 40 с лишним процентов! И это по официальным оценкам, которые были следствием очень сомнительного с методической точки пересчета, выполненного Госкомстатом совместно с Всемирным Банком в 1995 году. А более корректные и аккуратные пересчеты показали, что на пике кризиса провал был даже глубже. Во всяком случае, промышленное производство упало скорее на 60%, а не на 50%, как это дают официальные источники.
Но, тем не менее, несмотря на этот глубочайший провал, экономика выжила. Никакого коллапса с остановкой транспортного снабжения и энергоснабжения не случилось, да и близко к этому страна не подходила. Как-то сумела экономика адаптироваться. Связи внутри экономики рушились, рассыпались, становились более примитивными, но окончательно не прерывались. То же самое происходило с технологиями – они упрощались, примитивизировались, но не исчезали насовсем. Предприятия снижали уровень своего производства в разы, а иногда и в десятки раз, но очень малая часть из этих предприятий полностью обанкротилась и закрылась окончательно, как это ожидалось согласно общепринятым рыночным теориям. Просто экономика нашла механизмы адаптации.
А в чем заключались суть этих механизмов?
Здесь имело место довольно много факторов. Конечно, надо упомянуть о том, что значительная часть кризисной нагрузки упала на плечи нашего населения, наших домохозяйств. При этом население в общем и целом не стало бунтовать, не стало устраивать революции, постаралось найти себя в этой новой экономической жизни, искало новую работу и дополнительные заработки, и не только в своих личных подсобных хозяйствах, а в каких-то новых для себя экономических сферах. В общем, российское население перенесло резкое падение уровня жизни достаточно терпеливо. Иными словами, за более-менее благополучный переход через кризис фактически заплатило именно наше население (разумеется, за исключением обогатившейся прослойки).
В то же время надо отметить и позитивную роль очень многих региональных администраций, которые сумели своими действиями в какой-то мере компенсировать последствия безумной макроэкономической политики федерального центра. Когда федеральные власти резко, до каких-то невообразимо низких цифр сокращали объем денег в экономике, региональные администрации пытались через взаимозачеты, через какие-то квази-ценные бумаги регионального значения организовать процесс экономического обмена внутри своих регионов. Они осуществляли какое-то подобие региональной промышленной политики – пытались поддерживать перспективные, с их точки зрения, производства, не давали им умирать. Регионы также пытались через прямые и косвенные субсидии поддержать свое население. Поэтому регионы, особенно те, где были сильные и дееспособные губернаторы, тоже сыграли свою роль в адаптации экономики к глубочайшему кризису. Который, повторю, был спровоцирован прежде всего неадекватной макроэкономической политикой.
Но все-таки вторым ключевым участником этой адаптационной истории, помимо населения, оказались российские предприятия. Тот факт, что умерли считанные проценты этих предприятий, и свидетельствует об их высоких адаптационных способностях. Предприятия адаптировались по-разному. Использовались и традиционные способы: внедрение новых технологий, экономия издержек за счет меньшего потребления энергии, сырья и материалов, снижение зарплат сотрудников, попытки осуществления различных маркетинговых действий (выхода на новые рынки, рекламы своей продукции, создания новых видов продукции, приближенных к потребностям, предъявляемым промежуточными и конечными потребителями) и т.п. Все эти действия нашими предприятиями в той или иной мере осуществлялись. Конечно, не всеми и не всегда, но в большинстве случаев именно так и было.
Но традиционные методы адаптации работают в основном в сбалансированной, некризисной экономике, а в кризисных условиях их совершенно недостаточно. Поняв это, наши предприятия стали применять и, так сказать, нетрадиционные методы. Этим занимались и так называемые «красные директора», которых одно время принято было сильно ругать (на мой взгляд, большей частью незаслуженно), и вновь пришедшие частные собственники, у которых были вроде бы совсем другие подходы к бизнесу – но в большинстве случаев их тактики и стратегии совпадали. Эти тактики и стратегии были определены объективными причинами, а не чьей-то злой волей.
Классический пример «нетрадиционных», неформальных методов адаптации – это уклонение от налогов. В определенный период времени, когда «пережали» денежную массу в экономике, активно использовались также бартер и взаимозачеты. К подобным методам можно отнести и лоббистские действия в органах власти, которые позволяют предприятиям добиться тех или иных привилегий на тех или иных рынках. Можно указать и на разного рода монополистические действия, начиная от картельных сговоров и заканчивая созданием полных или частичных монополий. Ну, были, конечно, и всякие злоупотребления, и прямые нарушения законов. Хотя я бы не сказал, что правонарушения и явные черные схемы составляли большой удельный вес в действиях предприятий. Нет, все-таки в общем и целом предприятия держались в рамках приличий, за исключением очень некоторых. Причем, этих «очень некоторых» всегда можно было назвать пофамильно. Было, например, такое знаменитое предприятие «Нижневартовскнефтегаз» с его уж совсем нахальными и дерзкими действиями по неподчинению государству и несоблюдению законов.
И, конечно же, предприятия много ругали за эти неформальные действия. Их ругало государство, их ругали теоретики рыночной экономики, обзывая руководство предприятий «красными директорами» и даже обвиняя в заговоре. Это все глупости, конечно. Адаптационные, в том числе и «нетрадиционные» действия предприятий были объективно обусловлены и на самом деле в тот момент времени сыграли в целом весьма положительную роль. Надо было компенсировать последствия безумной макроэкономической политики и выжить на рынке. Пусть это были довольно извращенные способы борьбы с негативными обстоятельствами, но с объективной точки зрения эти способы сработали. Если бы российские предприятия не выжили, то что бы мы с вами имели сегодня? Если б цехи были остановлены, разрушены, разграблены, народ бы разбежался, то кто бы подхватывал экономический подъем, который начался в 98 году? Ведь в России живем. Нам понятно, что если здесь что-то остановили, то, значит, разграбили и растащили. И поднять заново это фактически невозможно – проще начать все с нуля. Вот почему было очень здорово, что предприятия сумели в массе своей сохраниться. Это создало базу для дальнейшего подъема.
Потом еще не раз были сомнения в жизнеспособности нашей экономики и наших предприятий. В частности, когда случился финансовый кризис 98 года, именуемый дефолтом, я прекрасно помню, как серьезные квалифицированные аналитики делали прогнозы по поводу последствий этих событий. Они писали, что есть оптимистические сценарии, в соответствии с которыми мы провалимся не на 15-20%, а только на 2-3%. И вот уже в стране несколько месяцев длился экономический подъем, начавшись примерно в октябре 1998 года, а прогнозы все еще оставались крайне пессимистичными. И первым человеком, который сказал, что все не так плохо, и вообще мы можем расти и по 10-12% в год, был наш с вами коллега Марат Узяков, который примерно в апреле-мае 1999 года опубликовал соответствующий прогноз. И, как ни забавно, еще несколько месяцев эксперты категорически не желали признавать такой прогноз, они считали, что это фантазия какая-то неумная: непонятно с чего автор это все взял. Не то чтобы критиковали, но несколько недоуменно смотрели на цифры, выдвинутые профессором Узяковым, хотя последний в итоге оказался прав.
Я эту историю рассказываю именно потому, чтобы показать, что мы тогда в очередной раз недооценили адаптационные способности нашей экономики. И здесь опять-таки надо похвалить наши предприятия. Как ни странно, несмотря на предшествующие 7 лет тяжелейшего кризиса, они сумели за эти годы подготовиться к возможному экономическому рывку. И как только макроэкономическая и макрофинансовая политика стали более адекватными, предприятия тут же подхватили национальную экономику, в результате чего экономический рост начался практически моментально. Обвал курса рубля и отказ платить по государственный обязательствам случились в августе 1998 года, а в октябре мы уже увидели заметные приросты в экономике. Кстати, эти приросты не заканчиваются до сих пор.
Так вот предприятия должны были быть готовы подхватить этот рост, и воспользоваться этими возможностями. В тот момент оказалось, что у предприятий есть не просто свободные мощности, но и работники, которые могут быстро начать увеличивать производство на этих мощностях. Есть менеджмент, который способен организовать рост производства, выйти на рынок и продать свою продукцию.
И даже поверив в этот экономический рост, эксперты стали предрекать конец положительной динамики всего через пару-тройку лет. Они говорили примерно следующее: вот сейчас мы загружаем свободные производственные мощности, как только все загрузим, дальше не на чем будет расти, потому что надо вкладывать достаточно серьезные деньги в создание новых мощностей, а с деньгами туго. Ведь стабфонд для денежных «излишков» мы создали совсем недавно, а до этого жили в условиях довольно серьезных финансовых дефицитов на всех уровнях – от предприятий до государственных финансов.
Но, тем не менее, с тех пор экономика еще, как минимум, пару раз продемонстрировала, что те замедления темпов роста, которые были отмечены статистикой, оказались совершенно локальными событиями. Проходило несколько месяцев и темпы экономического роста снова увеличивались. А данные этого года вообще выглядят фантастически – наконец-то страна вышла на уровень прироста инвестиций, равный 20%. Еще 2-3 года это назад казалось несбыточной мечтой, не говоря уж о наших мыслях 5-6-летней давности. Тогда эксперты, занимающиеся структурной политикой и модернизацией основных фондов, говорили, что полноценная модернизация возможна только если у нас будет 15-20% прироста инвестиций в год. Причем не абы каких инвестиций, а именно капиталообразующих. И в этом году мы имеем цифру, превышающую самые оптимистические ожидания.
Да, конечно, есть нюансы типа высоких цен на нефть, которые в значительной мере работают на российскую экономику. Но мы не должны преувеличивать значение цен на нефть и продолжать преуменьшать роль адаптационных действий со стороны российских экономических агентов. Все-таки с точки зрения госбюджета, как вы помните, все эти годы цена на нефть для России не превышала 27 долларов за баррель. Все, что получалось сверх того, попадало не в российскую экономику, а отгонялось за рубеж – в стабфонд или в золотовалютные резервы. Конечно, какая-то часть дополнительной нефтяной прибыли попадала в корпорации, и какую-то часть этих денег они завозили опять в Россию. И это иногда это даже шло не только в нефтянку, но и в смежные отрасли. Следовательно, какой-то мультиплицирующий эффект удорожание нефти все-таки оказывало. Но в принципе, если трезво взглянуть на происходящее, понятно, что российская экономика от высоких нефтяных цен пока вкусила очень мало. Поэтому в поисках причин высоких темпов роста все-таки надо повнимательнее разобраться с тем, что происходило на низовом уровне.
А изменились ли после начала экономического подъема в России способы адаптации предприятий?
Да, и довольно существенно. Во-первых, судя по данным опросов, которые проводит наша лаборатория, доля неформальных способов адаптации значительно уменьшилась, и наоборот – увеличилась доля традиционных методов. Наши корпорации меньше стали применять рискованные схемы оптимизации налогообложения, резко сократили использование бартера и взаимозачетов, гораздо реже стали прибегать к разного рода сомнительным сделкам и правонарушениям, которые позволяли уменьшать издержки, связанные, скажем так, с аккуратным соблюдением законодательства.
Примерно год назад я говорил с представителем одной олигархической структуры, и он сказал, что сейчас их корпорация платит налоги вполне нормально. Они посчитали у себя реальную ставку уплачиваемого налога на прибыль, и у них получилось 19%. По закону надо платить 24%, но, с учетом вполне законных скидок и льгот, позволяющих сокращать выплаты по этому налогу, получается, что они платят практически все предписанное налоговым кодексом.
Конечно, в некоторых структурах ситуация складывается сложнее, они начали полномасштабно уплачивать налоги только после всем известных событий вокруг ЮКОСа, но что касается основной массы предприятий, то они за последние годы стали гораздо более «по-белому» работать с налогами. Но не только в связи с правоохранительным давлением, а просто в связи с тем, что психологически очень трудно всю жизнь жить «в тени», всю жизнь совершать правонарушения и бояться, что тебя за них накажут. В конце концов, все – люди, все хотят жить по-нормальному, по-честному, засыпать спокойно без опасения за свое будущее. И когда в стране начал налажиться порядок, мне кажется, у большинства произошел какой-то психологический перелом в пользу конструктивного сосуществования с государством.
Во время бесед бизнесмены и руководители предприятий разного уровня неоднократно мне говорили: «Если ставки налогов будут не запредельные, то мы готовы платить и больше, чем платим сейчас. Лишь бы при этом бюрократы перестали к нам приставать со всякими глупостями».
Конечно, предприятия приспособились и к жизни по извращенным правилам. Но, даже вынужденно соблюдая эти правила, они ухитряются снижать количество сомнительных сделок и действий. В целом, наверное, уровень коррупции в сфере малого и среднего бизнеса ползет вниз. Конечно, гораздо медленнее, чем надо, гораздо медленнее, чем хочется, но все-таки скорее именно снижается.
В данном случае нужно вывести за скобки ситуацию с крупными «интегрированными бизнес-группами», как их называет профессор Паппэ. В этих бизнес-группах жизнь довольно своеобразная, сплошь и рядом приходится для решения своих проблем контактировать с государственными чиновниками, и обстоятельства такой деятельности не очень часто похожи на прозрачные, рыночные и конкурентные. Но, повторю, в сфере массового бизнеса – малого, среднего и умеренно крупного – постепенно все устаканивается. В том числе в смысле бюрократизма и коррупции: отрабатываются какие-то более-менее прозрачные технологии решения проблем, все больше уходят от черных и серых схем… Хотя, повторю, в целом проблемы еще велики. И проблему коррупции надо будет еще решать, также как проблему низкой эффективности и забюрократизированности государства.
В то же время в условиях, когда макроэкономическая ситуация в значительной степени нормализовалась, а политика власти в экономике стала более адекватной, предприятия гораздо больше стали прибегать к классическим методам рыночной адаптации и рыночного прогресса. Я имею в виду внедрение новых технологий в производство и управление, производство новых продуктов и повышение их качества, освоение новых рынков, в том числе и зарубежных, и т.д.
В этом плане тоже, кстати, некоторые эксперты ничего особо хорошего от наших предприятий не ожидали. Они говорили: «Курс рубля растет, издержки внутреннего рынка растут, а качество наших продуктов несопоставимо низкое. А мы вступаем в ВТО, снижаем ввозные пошлины, поэтому все у нас обязательно загнется». В принципе, в этих речах описание условий существования наших предприятий описано правильно. Действительно, курс рубля растет, внутренние издержки в сопоставлении с издержками иностранных производителей тоже увеличиваются, снижаются таможенные барьеры, усиливается конкуренция. Но прогноз последствий оказался излишне пессимистичным. Вопреки всему, мы видим довольно много примеров, когда российские производители ухитряются завоевывать новые доли рынка даже там, где вроде бы не было никаких шансов стать конкурентоспособными.
Например?
Например, на рынке качественной мебели. На рынке тары и упаковки, причем не только в производстве традиционной для России бумажно-деревянной тары, но и при выпуске разного рода остроактуальных металлических, пластиковых, стеклянных банок и бутылок. Кроме того, в последние год-два имели место сообщения об увеличении рыночных долей наших швейных и обувных компаний, компаний, производящих пластиковые строительные материалы, электротехнические изделия и т.д.
Конечно, пока речь идет об успехах российских компаний реального сектора, которые занимаются производственным бизнесом с коротким оборотом капитала. Но, обратите внимание, как развивались события. Сначала на фоне удешевления рубля после 1998 года успеха добились те, кто использовал преимущественно старое советское оборудование для производства рядовой продукции относительно невысокого качества. Потом рынок рос, улучшалась ситуация с доходами населения и корпораций, в результате чего рос и спрос на продукцию более высокого качества. Поэтому следующими рывок сделали те, у кого цикл оборота капитала еще по-прежнему короток, но кто при этом производил более продвинутый продукт, сумев закупить современное и порой даже самое современное технологическое оборудование. Благодаря этому оборудованию они решили проблемы с качеством и потребительскими свойствами своей продукции и прорвались уже на более сложные рынки.
Я думаю, что если все так пойдет и дальше, то достаточно скоро мы услышим сообщения об успехах из отраслей, скажем, тяжелого машиностроения: судостроения, транспортного машиностроения, энергомашиностроения. Конечно, при этом возникает проблема дорогого и длительного обновления технологического оборудования, основных фондов, проблема поиска длинных денег, долгосрочных банковских кредитов и т.д. Но ведь перед успешными российскими компаниями обрабатывающего сектора, о которых я только что говорил, несколько лет назад стояла схожая проблема получения заемных средств на модернизацию. Тогда в стране так же остро не хватало даже коротких кредитов. Но упомянутые предприятия так или иначе эти проблемы решили, выстроили новые схемы работы, нашли деньги и прорвались – достигли рыночного успеха.
Здесь, наверное, надо упомянуть еще одну форму рыночной адаптации, которая стала массово использоваться в последнее десятилетие. Я имею в виду консолидацию наших предприятий в рамках больших корпораций, которые чуть выше были упомянуты под именем интегрированных бизнес-групп. Конечно, во многих случаях поглощение более мелких предприятий крупными корпорациями шло не совсем по воле первых. Но, тем не менее, такое развитие событий я все равно называю адаптацией. Почему? За редкими исключениями наши предприятия не бунтовали, когда их включали в состав более крупных корпораций. Относительно спокойно к этому относились и трудовые коллективы поглощаемых предприятий, и их менеджмент. Видимо, в глубине души все они понимали, что шансов на выживание и развитие у них будет все-таки больше, если они войдут в состав мощной корпорации. Пусть хозяин сменится, пусть главное лицо, принимающее решения, будет другим, но работа продолжится, и придут новые ресурсы. Поэтому прежний директорат обычно смирялся с этим обстоятельством, приспосабливаясь к работе в новых условиях. И действительно: с внедрением новых управленческих схем, схем организации производства, благодаря оптимизации издержек, вливанию дополнительного капитала предприятия, как правило, выигрывали, войдя в состав новых структур. Опят же «новой метле» в лице пришедших со стороны руководителей было легче наводить порядок, поскольку они не имели каких-либо особых формальных и неформальных обязательств перед старыми работниками. И в целом это, безусловно, стало новой формой адаптации российских предприятий к экономическим условиям, и тоже сработало на экономический рост.
Можно припомнить некоторые конфликты, когда предприятия активно сопротивлялись поглощению, но таких случаев было мало, несопоставимо мало в сравнении с числом спокойно прошедших сделок. Здесь я опять-таки могу сослаться на мнение высокопоставленного представителя одной из отечественных интегрированных бизнес-групп. Я задал вопрос: «Сколько вам надо людей, чтобы встроить купленное вами предприятие в состав ваших финансовых потоков, в состав ваших бизнес-стратегий? И чтобы при этом у вас не начали воровать, согласились бы отдать под ваш контроль все финансовые потоки, пусть и против своей воли, согласились бы, что стратегию определяете вы?». В ответ мне сказали: «Раньше, наверное, людей нужно было бы много, а теперь достаточно трех человек. Сейчас мы ставим от себя только генерального директора, финансового директора и главного бухгалтера». Отметив при этом, правда, что найти даже всего трех качественных исполнителей на указанные роли довольно трудно.
Сюжет про злонамеренных рейдеров, захватывающих предприятия с целью фактического разграбления, я в данном случае опускаю, поскольку в современной России он все-таки является достаточно периферийным.
А как ситуация будет развиваться дальше?
Хочется надеяться, что российская экономика и дальше в каждой новой сомнительной или даже кризисной ситуации неизменно будет демонстрировать свои высокие адаптационные способности. В принципе, это вполне возможно.
В то же время следует помнить, что успешное настоящее не является стопроцентной гарантией успешного будущего. В этой связи следует вспомнить, что в российской экономике продолжают существовать серьезные структурные проблемы. И в один прекрасный момент экономические агенты могут не справиться с этими проблемами, и экономика свалится в тот или иной кризис. На мой взгляд, основные структурные проблемы в нашей экономике таковы.
Первая проблема связана с тем, что я, вслед за академиком Яременко, назвал бы анклавизацией экономики. В последние годы нашей экономике существуют четко выраженные анклавы, состоящие из благополучных предприятий, подотраслей и даже целых отраслей. Наши опросы предприятий показывают, что благополучные анклавы, вообще говоря, существуют в каждой отрасли. Поэтому было бы неверно говорить, что граница между благополучием и экономической безнадегой проходит между отраслями. Нет. В каждой отрасли, даже самой депрессивной, вроде легкой промышленности, есть вполне благополучные и даже процветающие предприятия. Не говоря уж о том, что есть такие отрасли как металлургия и нефтедобыча, где подавляющее большинство предприятий в настоящий момент процветает.
Но опыт последних лет показывает, что финансово-экономическое процветание очень плохо распространяется за пределы этих анклавов. Возьмем черную металлургию, например. Она производит высококачественный металл, который замечательно продается за пределами России, но туго находит сбыт внутри страны. Просто в России сейчас очень мало производств, где нужен такой высококачественный металл. Рассмотрим, скажем, современную ситуацию с тем же автомобильным листом. Отечественные металлургические комбинаты, разумеется, могут поставлять лист российским же автозаводам. Но пока потребности наших автозаводов невелики, а спрос с их стороны нерегулярен и неритмичен. А поскольку металлургические комбинаты, как правило, являются очень крупными производствами, и единичные агрегаты у них тоже очень крупные, то такие поставки для них не особенно выгодны. Лучше поставить в 10 раз большую партию какому-нибудь зарубежному автогиганту, чем без конца подстраиваться и переналаживаться под нерегулярность нашего небольшого автосборочного производства. Даже АвтоВАЗ далеко не всегда способен обеспечить адекватный по объему и регулярности спрос на автомобильный лист.
Это с одной стороны. А с другой надо посмотреть, насколько российские поставщики товаров и услуг способны обеспечить наших металлургов необходимой продукцией. К сожалению, в настоящее время в России почти не осталось машиностроительных мощностей, способных производить оборудование самого современного уровня, в котором нуждаются металлурги. При этом металлурги с точки зрения финансовых возможностей способны закупать необходимое оборудование и по самым высоким ценам, поэтому относительная дешевизна нашей техники их привлекает мало. В результате они закупают дорогой, но качественный импорт, потому что хотят развиваться дальше, становиться технологически все более конкурентоспособными на мировых рынках. Следовательно, деньги уходят за границу, а наши машиностроители почти ничего не получают. И таким образом дела обстоят даже несмотря на то, что руководство наших металлургических компаний в целом настроено вполне патриотично и все время ищет способы наладить какие-то экономически оправданные отношения и с внутренним потребителем, и с внутренними поставщиками. Из общих соображений понимая, что нельзя зависеть только от внешних рынков и внешних поставщиков.
Даже система финансового обеспечения металлургических предприятий является замкнутой по отношению к остальной экономике. Это произошло еще в годы глубокого экономического кризиса, когда наша финансово-банковская система была чрезвычайно слаба и невероятно ненадежна. И тогда российские металлургические корпорации создали свои банки, свои системы расчетов. Эти системы были, как правило, замкнуты на зарубежные финансовые системы и не особо нуждались в контактах с нашими финансовыми структурами. Такое положение дел во многом сохранилось до сих пор. Поэтому, в принципе, металлургической промышленности отечественная банковская и финансовая система не очень нужны, они и без нее проживут. И без отечественного машиностроения они обойдутся. Какие-то единичные продукты, в которых они нуждаются, могут поставляться и из России, но в целом они легко способны жить в симбиозе с мировым рынком, практически игнорируя российскую экономику.
И получился у нас такой благополучный анклав, который, если исключить поставки туда угля, руды и энергии, практически никак не взаимодействует с остальной экономикой. И таких анклавов в стране много.
Теперь о другой структурной проблеме. Для развитой страны, в которой преобладают производственные технологии, в которой экономика определяется развитием реального сектора, а именно такой страной является Россия, главнейшую роль играет такая отрасль как машиностроение. Если мы посмотрим на ситуацию в российском машиностроении, то формально оно потихонечку растет. Есть подотрасли транспортного машиностроения, которые смотрятся весьма успешно. Развивалось машиностроение для нефтедобывающей и нефтеперерабатывающей промышленности, поскольку соответствующий спрос предъявляла наша нефтянка. Наверное, некоторые подотрасли нашего энергетического машиностроения тоже неплохо живут, потому что сейчас резко вырос спрос на электроэнергетическое и другое подобное оборудование. А оно в России, как известно, до сих пор довольно высокого качества. В данном случае совершенно необязательно обращаться только к иностранцам, чтобы получить машины, генераторы или котлы европейского уровня.
Но если мы начинаем анализировать средний уровень качества наших машин и оборудования, то видим совершенно явную стагнацию. Я опять-таки готов сослаться на опросы, проводимые нашей лабораторией. Из этих опросов следует, что разрыв в качестве между российскими и зарубежными машинами и оборудованием, как минимум, не сокращается. Более того, если здесь и есть улучшения, то они происходят на уровне, что называется, второй производной. По-прежнему число респондентов, которые говорят, что отставание нашей техники в качестве увеличивается, гораздо больше, чем доля тех, кто говорит, что разрыв в качестве уменьшается. В разных отраслях дело обстоит несколько по-разному, но в среднем ситуация именно такова. Поэтому я как человек, проводящий опросы, сильно радуюсь, когда соотношение 40 «против» (нашей техники) и 8 «за» меняется на соотношение 30 «против» и 10 «за». Это и есть улучшение на уровне второй производной. На большее пока рассчитывать, увы, не приходится.
Мы уже лет 5 задаем вопрос про качество машин и оборудования. И все время видим прогресс в лучшем случае на уровне второй производной. Хотя, конечно, само по себе качество нашей техники растет. Но получается, что скорость наших улучшений уступает скорости прогресса у зарубежных конкурентов.
Между тем, повторю: от состояния этой отрасли сильно зависят наши способности к дальнейшей адаптации, к дальнейшему прорыву в части конкурентоспособности. В конце концов, прорваться на рынки обуви или жестяных банок можно, просто закупив зарубежное оборудование. Для этого вполне достаточно отладить производственный процесс внутри страны, и быстренько оборачивать капитал, поскольку есть хороший внутренний спрос на эти банки или обувь. Но если мы хотим работать в авиапроме, в судостроении, в тяжелом машиностроении, мы должны осуществить прорыв в области качества в тех отраслях, которые производят отечественное технологическое оборудование.
Как это делать – это второй вопрос, и он не совсем ко мне. Но я считаю эту проблему крайне острой, но требующей при этом очень долгосрочных усилий. Мне кажется, без собственного качественного технологического оборудования осуществить такой же прорыв в отраслях с длинным циклом оборота капитала нам не удастся. Во-первых, потому что зарубежные страны не горят передавать нам последние технологии, так как им это все самим нужно. Во-вторых, не имея критическую массу своих разработчиков сложного оборудования, мы всегда будем отставать в области ноу-хау, инжиниринга, подготовки соответствующих кадров. В этом случае, грубо говоря, немец-инженер всегда будет знать и уметь больше, чем русский инженер. Просто потому что у них есть такое производство, есть такие проектные и конструкторские школы, а у нас нету.
Наряду с проблемой анклавизации и проблемой недостаточного качества машин и оборудования надо упомянуть еще одну проблему, которая настойчиво стучится в двери и тоже прекрасна видна через призму опросов российских предприятий. Это проблема недостатка квалифицированной рабочей силы. Про нехватку инженеров мы только что говорили. Добавлю, что на их количественный дефицит накладывается проблема разрыва поколений. Большая часть наших высококлассных инженеров уже достигла пенсионного возраста. Инженеров среднего возраста за годы экономического безвременья из высокотехнологичных отраслей выкосило как во время войны. Молодые люди сейчас вроде стали приходить, но в недостаточном количестве. К тому же неясно, кто им будет передавать опыт, как будет происходить обучение и повышение квалификации, когда уйдут старики.
При этом нехватка инженеров – это дефицит номер 2. Дефицит номер 1 – это недостаток высококвалифицированных рабочих. Примерно 90% участвующих в опросах российских предприятий уже лет 5 сообщают об этом как об острейшей проблеме. Нам не хватает станочников, слесарей, наладчиков и т.д. С чем это связано? С развалом системы профтехобразования в стране, с низкой конкурентоспособностью наших производственных предприятий на рынке труда. Я имею в виду зарплатный вопрос. Молодой человек может пойти в любую охранную фирму и будет получать там едва ли не больше, чем если пойдет станочником на завод. Работа не пыльная, не слишком тяжелая, не требующая никакой особой квалификации, и заметные деньги он получит практически сразу. А станочному делу надо учиться, и учиться достаточно долго. Конечно, сейчас ситуация меняется, и классным рабочим платят классные деньги, но только классным рабочим надо сначала стать.
Таким образом, все наши грандиозные планы промышленного развития не будут реализованы, если мы не решим проблему квалифицированных рабочих. Она касается не только промышленности и машиностроения – она касается и сельского хозяйства, и транспорта, и строительства, и других сфер. Да, конечно, говорят, что можно закрыть эту проблему за счет иммигрантов, но для этого должна существенно поменяться миграционная политика. В идеале она должна ориентироваться на привлечение именно высококвалифицированных рабочих и именно высококвалифицированных инженеров, а не допускать массового и валового притока всех подряд с целью просеивания уже на нашей территории.
Именно так дело обстоит сейчас. Когда к вам приезжают крестьяне из слаборазвитых стран, они могут работать разнорабочими на подхвате. Как максимум, освоят среднеквалифицированные профессии типа рядовых каменщиков. Это совершенно не решает проблемы российской промышленности, и тем более не решает проблемы российского сектора высоких технологий. Конечно, миграционная политика может рассматриваться как дополнение к политике профессионального образования и профессиональной подготовки, но она должна быть кардинально пересмотрена. Должна стать отчетливо селективной. Подобно тому, как такая политика выглядит в тех же США или Германии.
В конце я еще раз повторю, что верю в адаптационные возможности российской экономики, и исхожу из того, что во всех предыдущих случаях, когда мы относились к этим способностям скептически, жизнь самым чудесным способом нас опровергала. И экономика, и предприятия каждый раз оказывались способными справиться и с тяжелейшими обстоятельствами, и с крайне неадекватной политикой федеральных властей. Сейчас, когда политика не столь безумна, а внешние условия существенно более благоприятны, уж тем более должна проявиться адаптиционная гибкость наших предприятий и корпораций.
Но, с другой стороны, есть тяжелые, серьезные проблемы, которые, несмотря на всю вышеупомянутую адаптационную гибкость, пока не решены. Поэтому экономике и предприятиям надо помогать. И это прямая задача власти. Только в этом случае мы сможем перейти от жизни, состоящей из бесконечной борьбы за выживание и постоянного парирования угроз, к нормальному сбалансированному развитию.
Беседовала Мария Говтвань
